Из поэмы «Русский трианон»IВ
тени елизаветинских боскетов Гуляют пушкинских красавиц внучки Все в
скромных канотье, в тугих корсетах, И держат зонтик сморщенные ручки.
Мопс на цепочке, в сумочке драже И компаньонка с Жип или Бурже. Иланг-илангом[1]
весь пропах вокзал Не тот последний, что сгорит когда-то, А самый первый,
главный - Белый Зал В нем танцевальный - убран был богато, Но в зале
том никто не танцевал. С вокзала к парку легкие
кареты, Как с похорон торжественных, спешат. В них дамы – в сарафанчики
одеты, А с нглийским акцентом говорят. Одна из них (как разглашать секреты,
Мне этого, наверно, не простят) Попала в вавилонские блудницы,
А тезка мне и лучший друг царицы. …………………………………….. IVКак я люблю пологий склон зимы,
ее огни, и мраки, и истому, Сухого снега круглые холмы И чувство,
что вовек не будешь дома. Черна вдали рождественская ель, Кричит ворона,
кончилась метель. И рушилась твердыня Эрзерума,
Кровь заливала горло Дарданелл, Но в этом парке не слыхали шума,
Лишь ржавый флюгер вдалеке скрипел. Но в этом парке тихо и угрюмо Сверкает
месяц, снег алмазно бел. Прикинувшись солдаткой,
выло горе, Как конь, вставал дредноут на дыбы, И ледяные пенные столбы
Взбешенное выбрасывало море – До звезд нетленных – из груди своей,
И не считали умерших людей. На Белой Башне
дремлет пулемет, Вокруг дворца гусарские разъезды, Внимательные северные
звезды (Совсем не те, что будут через год), Прищурившись, глядят в окно
Лицея, Где тень его над томом Апулея. О
знал ли он, любимец двух столетий, Как грозно третьим будет принят он.
Мне суждено запомнить этот сон, Как помнят мать, осиротевши, дети… ………………………………..
IXВсе занялись военной суетою,
И от пожаров сделалось светло. И только юг был залит темнотою.
На мой вопрос, с священной простотою Сказал сосед: «Там Царское Село.
Оно вчера, как свечка, догорело». И спрашивать я больше не посмела. 1923-1941 |