Воспоминания об Александре БлокеВ Петербурге осенью 1913 года, в день
чествования в каком-то ресторане приехавшего в Россию Верхарна, на Бестужевских
курсах был большой закрытый (то есть только для курсисток) вечер. Кому-то из устроительниц
пришло в голову пригласить меня. Мне предстояло чествовать Верхарна, которого
я нежно любила не за его прославленный урбанизм, а за одно маленькое стихотворение
«На деревянном мостике у края света». Но я представила себе
пышное петербургское ресторанное чествование, почему-то всегда похожее на поминки,
фраки, хорошее шампанское, и плохой французский язык, и тосты - и предпочла курсисток. На
этот вечер приехали и дамы-патронессы, посвятившие свою жизнь борьбе за равноправие
женщин. Одна из них, писательница Ариадна Владимировна Тыркова-Вергежская, знавшая
меня с детства, сказала после моего выступления: «Вот Аничка для себя добилась
равноправия». В артистической я встретила Блока. Я спросила
его, почему он не на чествовании Верхарна. Поэт ответил с подкупающим прямодушием:
«Оттого, что там будут просить выступать, а я не умею говорить по-французски». К
нам подошла курсистка со списком и сказала, что мое выступление после блоковского.
Я взмолилась: «Александр Александрович, я не могу читать после вас».
Он - с упреком - в ответ: «Анна Андреевна, мы не тенора». В это время
он уже был известнейшим поэтом России. Я уже два года довольно часто читала мои
стихи в Цехе поэтов, и в Обществе Ревнителей Художественного Слова, и на Башне
Вячеслава Иванова, но здесь все было совершенно по-другому. Насколько скрывает
человека сцена, настолько его беспощадно обнажает эстрада. Эстрада что-то вроде
плахи. Может быть, тогда я почувствовала это в первый раз. Все присутствующие
начинают казаться выступающему какой-то многоголовой гидрой. Владеть залой очень
трудно - гением этого дела был Зощенко. Хорош на эстраде был и Пастернак. Меня
никто не знал, и, когда я вышла, раздался возглас: «Кто это?» Блок
посоветовал мне прочесть «Все мы бражники здесь». Я стала отказываться:
«Когда я читаю «Я надела узкую юбку», - смеются». Он ответил:
«Когда я читаю «И пьяницы с глазами кроликов»,- тоже смеются». Кажется,
не там, но на каком-то литературном вечере Блок прослушал Игоря Северянина, вернулся
в артистическую и сказал: «У него жирный адвокатский голос». В
одно из последних воскресений тринадцатого года я принесла Блоку его книги, чтобы
он их надписал. На каждой он написал просто: «Ахматовой - Блок». (Вот
«Стихи о Прекрасной Даме».) А на третьем томе поэт написал посвященный
мне мадригал: «Красота страшна, вам скажут...» У меня никогда не было
испанской шали, в которой я там изображена, но в это время Блок бредил Кармен
и испанизировал и меня. Я и красной розы, разумеется, никогда в волосах не носила.
Не случайно это стихотворение написано испанской строфой романсеро. И в последнюю
нашу встречу за кулисами Большого драматического театра весной 1921 года Блок
подошел и спросил меня: «А где испанская шаль?» Это последние слова,
которые я слышала от него. * * * В тот единственный раз,
когда я была у Блока, я между прочим упомянула, что поэт Бенедикт Лившиц жалуется
на то, что он, Блок, одним своим существованием мешает ему писать стихи. Блок
не засмеялся, а ответил вполне серьезно: «Я понимаю это. Мне мешает писать
Лев Толстой».Летом 1914 года я была у мамы в Дарнице, под Киевом.
В начале июля я поехала к себе домой, в деревню Слепнево, через Москву. В Москве
сажусь в первый попавшийся почтовый поезд. Курю на открытой площадке. Где-то,
у какой-то пустой платформы, паровоз тормозит, бросают мешок с письмами. Перед
моим изумленным взором неожиданно вырастает Блок. Я вскрикиваю: «Александр
Александрович!» Он оглядывается и, так как он был не только великим поэтом,
но и мастером тактичных вопросов, спрашивает: «С кем вы едете?» Я
успеваю ответить: «Одна». Поезд трогается. Сегодня, через 51
год, открываю «Записную книжку» Блока и под 9 июля 1914 года читаю:
«Мы с мамой ездили осматривать санаторию за Подсолнечной.- Меня бес дразнит.-
Анна Ахматова в почтовом поезде». Блок записывает в другом месте,
что я вместе с Дельмас и Е. Ю. Кузьминой-Караваевой измучила его по телефону.
Кажется, я могу дать по этому поводу кое-какие показания. Я позвонила Блоку.
Александр Александрович со свойственной ему прямотой и манерой думать вслух спросил:
«Вы, наверное, звоните, потому что Ариадна Владимировна Тыркова передала
вам, что я сказал о вас?» Умирая от любопытства, я поехала к Ариадне Владимировне
на какой-то ее приемный день и спросила, что сказал Блок. Но она была неумолима:
«Аничка, я никогда не говорю одним моим гостям, что о них сказали другие». «Записная
книжка» Блока дарит мелкие подарки, извлекая из бездны забвения и возвращая
даты полузабытым событиям: и снова деревянный Исаакиевский мост, пылая, плывет
к устью Невы, а я с моим спутником с ужасом глядим на это невиданное зрелище,
и у этого дня есть дата - 11 июля 1916 года, отмеченная Блоком. И снова
я уже после Революции (21 января 1919 г.) встречаю в театральной столовой исхудалого
Блока с сумасшедшими глазами, и он говорит мне: «Здесь все встречаются,
как на том свете». А вот мы втроем (Блок, Гумилев и я) обедаем (5
августа 1914 г.) на Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гумилев уже в солдатской
форме). Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи.
Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: «Неужели и его пошлют на фронт? Ведь
это то же самое, что жарить соловьев». А через четверть века все в
том же Драматическом театре - вечер памяти Блока (1946), и я читаю только что
написанные мною стихи: Он прав - опять фонарь,
аптека, Нева, безмолвие, гранит... Как памятник началу века, Там этот
человек стоит - Когда он Пушкинскому Дому, Прощаясь, помахал рукой
И принял смертную истому Как незаслуженный покой. | 1965 |