Все было подвластно емуЭто было странное, загадочное существо - царскосельский
лейб-гусар, живший на Колпинской улице и ездивший в Петербург верхом, потому что
бабушке казалась опасной железная дорога, хотя не казались опасными передовые
позиции, где, кстати говоря, поручик Лермонтов был представлен к награде за храбрость.
Он не увидел царские парки с их растреллиями, камеронами, лжеготикой, зато заметил,
как «сквозь туман кремнистый путь блестит». Он оставил без внимания
знаменитые петергофские фонтаны, чтобы, глядя на Маркизову Лужу, задумчиво произнести:
«Белеет парус одинокий...» Он, может быть, много и недослушал,
но твердо запомнил, что «пела русалка над синей рекой, полна непонятной
тоской...». Он подражал в стихах Пушкину и Байрону и вдруг начал писать
нечто такое, где он никому не подражал, зато всем уже целый век хочется подражать
ему. Но совершенно очевидно, что это невозможно, ибо он владеет тем, что у актера
называют «сотой интонацией». Слово слушается его, как змея заклинателя:
от почти площадной эпиграммы до молитвы. Слова, сказанные им о влюбленности, не
имеют себе равных ни в какой из поэзий мира. Это так неожиданно, так просто
и так бездонно: Есть речи - значенье Темно
иль ничтожно, Но им без волненья Внимать невозможно. | Если
бы он написал только это стихотворение, он был бы уже великим поэтом. Я
уже не говорю о его прозе. Здесь он обогнал самого себя на сто лет и в каждой
вещи разрушает миф о том, что проза - достояние лишь зрелого возраста. И даже
то, что принято считать недоступным для больших лириков - театр,- ему было подвластно. ...До
сих пор не только могила, но и место его гибели полны памяти о нем. Кажется, что
над Кавказом витает его дух, перекликаясь с духом другого великого поэта:
Здесь Пушкина изгнанье началось И Лермонтова кончилось изгнанье...
| <1964> |